Африканский дневник - Страница 40

– «А что наплывает?»

– «Мемфис, Гелиополь…»

И кажется: злая, сухая Кахера – хамсинная дымка Мемфиса – «Дахабие» напоминает ладью египтян: и кормой, и косым наклонением паруса; где ты, Каир? Голоногие дети расставили сети в теченье столетий, и вытянув нильские илы на берег Мемфиса, слепили Кахеру; наплыв наводнения смоет Кахеру блистающей бездной забвения; воды текут как тогда, от таинственных лунных вершин, где ахум, как на фреске Египта, начертанной на потолке «мастаба», все стоит с перетянутой тетивой эфиопского лука; на Ниле – нет времени; и – за кормою увидишь себя опрокинутым в сорок веков; золотая змея за кормою – диск солнца, иззыбленный струями; изображали его золотой змеей с золотой головой: а была голова – золотого косматого льва.

Из «дахабие» выскочить бы: побежать бы по звонкому золоту ясным апостолом, не убоявшимся вод; убежать в Гелиополь по звонко зажженным мостам; но – разъялся тот мост: голубое крыло пробегающей встречной фелюги разрезало золото; и золотая змея с золотой головой улизнула в глубины.

* * *

– «Смотри, выплываем!»

– «Каир за плечами…»

– «Там зелень полей!»

– «Это – хлопок!»

По берегу стены коричневой, бедной лачуги: и дети расставили сети в теченье столетий; и кажется: Нил – вытекает из неба; и – в небо течет; темнокубовый лодырь выносит меня из «дахабие»; и через воду несет на руках до прибрежных травинок; выносит он Асю; и – бережно ставит на берег, где пучатся лопасти листьев, где капают влагой они; в рогорогие чащи идем – через чащи; и видим: стволистые бурости пальмовых рощ; закричал козодой: из кустов – над водой.

Меж валами канальца бежит (ты сказал бы: бежит по земле) острый парус: и белые, синие полости треплются, а из соцветия тупо просунулся буйвол, лениво жующий; и земли жиреют парами.

– «А? Что это?»

– «Это – папирус!»

– «Папируса нет: но он – рос».

...

Каср-ешь-Шамах

Обветшалый такой акведук, точно римский, когда-то водою снабжал Цитадель; начинается прямо за ним протеснение домиков: «старый Каир», где стекаются пестряди помесей древне-египетской крови с Европою времени римского и византийского блеска, и – пестряди помесей этих в смешении с арабами; первая помесь сохраннее в коптах; вторая феллахи.

Здесь часть населения отвергла Ислам; и – задвинулась общиной христиан за стенами: то – копты, в которых египетский предок бежит по артериям, напечатляяся в богослужебные книги; для нынешних коптов едва ли понятны они, потому что арабский подстрочник приложен к читаемым текстам; отправясь от них, могли верно приблизиться к древне-египетским буквам; по Изамберу меж коптским и древне-египетским видится точно такая же связь, как между италианским и римским. Средь коптов встречаются: евтихиане, католики, православные; быт христиан – искажен: лихоимством, подделкой и ловким обманом ославлены копты; они – математики; им поручили когда-то финансы Египта; когда-то считалась столицею их ель-Файюмэ, лежащая около «крокодилополя», около лабиринта и около пирамиды мэридского озера; здесь проживают в квартале, имеющем наименование «Каср-ешь-Шамах», до сих пор еще копты; и здесь проживали они в миновавших столетиях: при Саладине еще.

Эта улица есть ель-Гури; здесь чернеют из стен головные повязки: то – копты; уйдете в проходик, назад не вернетесь; десятки желаний ограбят вас дочиста, реют, как реют над этой стеной прямокрылые коршуны, чьи прямокрылые тени, ломаясь, перекосясь на стене; верно, где-то есть падаль собаки, такой востроухой, такой востроносой, похожей и шерстью и юркой ухваткой на злого шакала, в которого, как утверждают арабы, вселился сам «марафил»; марафилом и рыскают в черных повязках хитрейшие, орлоносые копты по Каср-ешь-Шамах, загнездясь за облупленным камнем древнеющей, римской стены.

Вы – проходите в брешь: деревянною дверью; и вы – в лабиринте облупленных, дохленьких уличек, где разбросались все церковки, неотличимые от соседних домишек; везде над дверями кресты отмечают святыню за ними, куда вы проходите в пахнущий дворик; на двориках розвальни церковок, где вас охватит и спертость, и сырость, и мрак, как в подвале: когда зажигаются свечи, вы видите иконостасик; он – деревянный: коричнево-темный, коричнево-черный, резной, с инкрустацией; и от резьбы оторваться нет сил!

Инкрустация здесь выщербляет орнамент, где черные, белые, коричневые линии вьют арабески из малых, точеных зверьков, вперемежку с пальметтами; всюду – святые угодники; а на стенах – примитив: византийские лики с потухшими красками.

Помню я церковку: с неподметенного дворика через проломы стены пробрались в эту церковку мы; опупелый баран вслед за нами заглядывал: с неподметенного дворика, через проломы стены; загрязненные коптские пастыри (все, что ни есть!) потянулись за нами: вернее прельстил их бакшиш; потянулись из дворика – в церковь; из церкви – на дворик.

Запомнилась церковка: это обитель святого (как кажется) Сергея, переделенная натрое; посредине пустело свободное патриаршее место; а справа и слева – отделы: мужчины и женщины молятся здесь раздельно.

Святая Варвара запомнилась старой слоновой костью своих инкрустаций.

Мы, помнится, переглядели шесть церковок; копты, мальчата и «хахи» гонялись за нами; и тело зудело и гари снедали; и уши мои разрывали, крича, горлачи; «обакшишил» я всех: залетали вокруг серебристые доллары, пьястры – в сплошной горлодер; полицейский за нас заступился; пока он оттискивал злую толпу, мы – бежали, не видя мечети Амры, восстающей по близости: в центре Каира.