Африканский дневник - Страница 35

Интересен Тефтикиэ, чистый квартал, столь излюбленный администрацией; а кварталы Муски, Абдин, Фаггалах – уже смешаны; в первом – гремящие центры торговли: и левантийской и греческой; бьют из грязнейших лавченок каскады восточных пестрот; подозрительный грек, армянин, турок, старый сириец, еврей из-за роскоши кажет свой нос и лукавое око, как жадный паук, среди блещущей паутины засел; и – ждет мух; великолепия перемешаны с европейскими ситцами; всюду на вывесках здесь фигурирует: пестрый чалмач, жгущий оком, или жгущий усами, стоящими вверх, европеец (весьма подозрительный; он – вяжет галстук; те улички бьются восточной толпою и грязью кофеенок; дворики ранами грязно зияют наружу; везде постоялые дворики, с вывеской, где кровавою краскою намазаны буквы: «Hotel d'Europe» (ну, конечно, а как же иначе?); уже этажи провисают мрачнеющим выступом; грязный армяно-араб, или греко-сириец кричит из дверей.

Такова здесь центральная улица: улица Муски.

В квартале Абдин проживает турецкая аристократия: стиль всех построек – несносная помесь; она, как чудовище.

К западу от Калиг – настоящий Каир; в получасе ходьбы от реки: от Аббасиэ, до Ибн-Тулуна протянуты сети арабских кварталов: Баб-ель-Футун, Баб-Зуэйле, Баб-ен-Наср и – другие.

Арабская уличка

Кто побродил по трущобам Каира, ее не забудет; она – сверхъестественна: в ней безобразие – давит, страшит, ужасает; и, наконец, восхищает: убийственной гаммой махровых уродств; все дрянные миазмы спаляют гортани, щекочут носы; средь рычаний толп и оскала дверей – дыры окон, как черные очи; а гнойный урод подкатился – болячками; и – теребит за пиджак; черной гарью и бурым хамсином прихлопнуто небо; все тело – зудит и горит; раздираешь его: наградили блохами; потеряны вы безвозвратно у кривых малюсеньких входов, подходиков, переходиков, недоходиков, тупичков, тупых стен; тщетно тычете пальцем в развернутый план: не понять, не вернуться!

Чернейшая серень глазастого трехэтажного дома и справа и слева на вас навалилась, сливаясь почти; и смеется бурлеющей щелью хамсинное небо; извилины улички нас – поведут; и нигде не свернете; и – снова вернетесь на прежнее место; бесконечно вы кружитесь; грязь, вонь и пыль возрастает; а щель закоулка – смыкается; гвалты – растут: вас задергали, вам проломали все ребра; сквозь вас повалили пестрейшие толпы; вы – сами проход, по которому тяжко шагает… верблюд…

Вы свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: еще, и еще, и еще, и еще, и еще, и еще… Раз пятнадцать, раз тридцать, раз сорок – свернули; и снова – на прежнем вы месте. Где выход из гама, из лая, из плача, из рева, из хрипа, из рыка – где выход?

Опять повернули: из тесной гарланящей улички в более тесный проходик; оттуда ведет вас проходик: его – ширина пять шагов; завернули в грязнейшую щель (ширина ее только три шага); свернули еще (ширина – два шага!), а угрюмость и тень – много метров: вперед и назад; а толпа напирает, толкает и давит; прососаны множеством вы капилляров огромнейшей толпоноснои системы, которая гонится, точно мельчайшие шарики по венам, артериям города: ищите – где тут сердце, где площадь, где тут полицейский; и – площади нет: полицейского нет.

Вдруг свернули, и – диво: как будто редеет толпа; повернули еще – поредела; еще – побежали, спеша, одинокие хахи; еще – никого; и еще – никого; вы попали в пустыню; вся кровь – отлила; вы – стираете пот, поднимаете взор: простирается жаркая, темная мгла; то песчинки; хамсин уже дует три дня, отнимая дыхание; руку вы нервно прижали к груди: продохнуть, додохнуть! Ни прохода, ни выхода!

Где полицейский? Как выбраться: он полицейский на «Avenue de Boula-que», а не здесь; ни европейца, ни даже египетской фесочки! Чистые фесочки все в Измалиэ, в Эсбекиэ, или в Абассиэ.

Тронулись, вновь завернули: бежит вам навстречу халат; и проходит, лазурясь, абассия; снова – свернули – толпа подхватила; и вот после долгих скитаний вы брошены к площади; к площади вышли три улицы; и на одной – слава Богу! – трамвайные рельсы.

Вы прыгнули в первый попавшийся трам; он – уносит; он выбросит вас – где вы не были; там, где он выбросит вас, вам укажут, как вам возвратиться.

...

Толпа

Она – катится россыпью пестрых халатов, и синих, и черных абассий, неся над главами длиннейшие шеи верблюдов, горбы их, с вершины которых семейство, переезжая на дачу, с улыбкою смотрит на море голов; два феллаха, слипаясь хитонами, вам поднесли на плечах принадменную морду верблюда; и он – оплевал вас; разжались феллахи; и только теперь вы, прижатые к боку верблюда, увидите, что у него есть действительно ноги, которыми он протирается в вяжущей, в бьющей гуще; вы – выперты к площади; вот изо всех закоулков повыперла пестрядь халатов: вот – розовый, вот – лимонный, а вот – опушенный рысиного цвета мехами; громадным комком нависает чалма; борода протянулась; нос – сплюснутый, глазки – раскосы, цвет дряблого личика – желтый; да это – монгол! А за ним пробегает тюрбан над подрясником, а на подряснике – мерзость! Напялен кургузый пиджак с отворотами; и сочатся из улочек: эфиопы, чалмастые турки, сирийцы: они – полосаты; плащи состоят из полос: черных с белыми, серых с красными; их капюшон стянут толстой веревкой; какие-то толстые палочки, точно рога, обложили его; орлоносый, седой абиссинец, вон там сухопаро проносит чернь лика, беседуя с коптами; старый еврей, в меховой, большой шапке упрятал слезливые глазки в роскошные кольца слетающих пейсов; он тут ненадолго; Иерусалим его родина; перс замешался в толпу; э, да это – кавказец; попал он из Мекки сюда; синекистая фесочка, фесочка вовсе безкистая; вот же – вертящийся константинопольский дервиш в аршинной барашковой шапке, в песочного цвета халате, с кудрявой по пояс седой бородой.