Африканский дневник - Страница 33

И мы – повернулись к пустыне спиною: в роскошные зелени.

* * *

Снова пышнеют пространства; и вот: сикоморы, мимозы пред радостным взором – тут, рядом с пустынею: злобный Тифон отступил; и Изида – цветет; эта линия зелени пересекает пустыню и справа и слева по Нилу, порой прерываясь и далее разливаясь лугами Судана, чтоб там, у экватора слиться с громадой лесов; там растет баобаб; обезьяны, цепляясь в ветвях, наполняют стрекочущим криком окрестности; и попугайные яркие перья мелькают средь зелени: важно стоит марабу; и лысеет над водами; и – носорог щиплет траву; стоят полушария малой шиллукской деревни; шиллуки сидят там под деревом, приготовляя сосуды из глины, перетирая зерно кукурузы камнями; и где-то шипит неизбежный «пифон»; по той области можно пройти беспрепятственно к водоразделу меж Нилом и Конго; и Стэнли бродил там недавно; смотри: не теряйся: не то «Ниам-ниам» съест, обглодает тебя: там оценят тебя не по книгам, по… ляжкам; из «biceps»'a сварят бульон.

* * *

Здесь повсюду – каналы, канальцы, канальчики: пересекаются в сеть; вот один отрезает нам путь, пробегая высоко: на вале из зелени.

Некогда длинный канал перерезал равнину от Нила до Красного моря, соединяя «Эдор» с «Mare Nostrum»; канал этот рылся Нехао еще; был окончен впоследствии Птоломеем Вторым; и Страбон говорит, что могли пробегать по нему две триремы, идя параллельно; но он замелел; при калифе Омаре его расчищали; но вскоре засыпан был он; его длительность – тысяча лет.

* * *

Все каналы: на насыпях; если на насыпь взойти, то увидишь и воду и кузов скользящей фелюги; а то – его нет; нет воды, и бегут по земле, среди зелени – белые, синие полосы там островерхого паруса.

Из желтоватых соцветий просунулась толстая, черная морда; то – буйвол; за ним – темнокубовым, легким подрясником ходит сквозь ветви соцветий феллах – землепашец; он – строен, вынослив, красив, благодушен, здоров; но – изнежен; он – празднует в праздности: если б ему не трудиться! За лень он готов продать в рабство себя и детей, чтоб сидеть под припеками солнца у дома паши в совершенном безделии; готов выносить и побои и ругань: не так было недавно еще; в эти дни Магомет-Али рыл в нильской дельте каналы; так он уходил – много тысяч людей; он множил свои угрожавшие армии; затрепетала да, Европа; Египет украсился рядом мостов, крепостей, высших школ, где тупели лениво студенты; суданский пророк колотил, надвигаясь, полки египтян; наконец, разбежались они перед английским десантом; и вот – подоткнувши, в кубовой мягкой абассии, пашет феллах, провожая мордастого, чернорогого буйвола.

Всюду – лазурные пятна феллахов; и всюду – мордастые буйволы: жирные, черные земли потеют парами; вон пятна к канальцам спешащих феллашек выходят на валик; они укрепили на плечи землистые груши сосудов, взобравшись на валик, мы видим как липкие, все шоколадного цвета мальчата купаются в липкой грязи: шоколадная лужа разбрызгана ими; а там, на высоком валу – колесо; и его вертит буйвол.

В зеленом пространстве из тминного запаха где-то торчат ряды вылеплин ила; ютятся, как гнезда; одно прилепилось к другому; то – домики; окна чернеют, как норы; соломою крыши их трутся; и длинные жерди колодцев раскинуты в воздухе: это – деревня.

Туда не поедем.

...

Нил

Нильское зеркало ожерельем пузырьков проговорит у кормы: голубокрылая птица, фелюга, чуть-чуть закачалась; и – дрогнула; тронулись струи; и – тронулся берег; безостановочным перегоном понесся.

Каир – не Каир.

Струи тихо бормочут; свивается свитком блаженное время; снимается мир; и снимаются с плеч все дневные усталости отвеваемым жаром и отвеваемой пылью; плывем, уплываем: на даль – набегаем.

Голубокрылые абрисы многих фелюг набегают, тишайше несясь в тишающей зыби, сегодня лазоревой; белые взвеси полос парусов – распростерты; пузырится влага у носа, и полосы влаги расходятся ясным хвостом: от кормы – к берегам.

Наплываем на дали.

Феллах стал ногой на корму; и за ним над водой завивается складка абассии кубовой лопастью; я не могу оторваться: какие же певчие краски, – коричневый тон голоручий из раздуваемых кубовых рукавов вместе с оливковой древней досчатой кормой в отливающей пляске лимонов, в глазуревой глуби лазуревой ясени вод – что нежней, что странней?

Улыбаемся: Ася, и я, и феллах; наплывает дремота на грусти; и юркою рыбкой из грусти мелькает улыбка; светлеет, ширеет; и – птица летит: высоко-высоко – уж не это ль египетский ибис? Когда-то и здесь выползал крокодил на пески; и, позавтракав негром, он грелся в песочке, на солнышке, радостно вскрыв свою челюсть, чтоб стая голубеньких птичек влетела в разинутый рот: его чистить; когда-то метал пузыри, кувыркаясь в воде, бегемот; он – уплыл к голубому далекому Нилу; проливши слезу, убежал крокодил; а все та же тишайшая ясность: и Ася, и я, и феллах понимаем ее.

Дружелюбно кладу сигарету в ладонь взлопотавшего лодыря:

– «Что?»

– «Порт-Саидская?»

И улыбается лодырь: чему? Не тому ли, что твердая почва осталась за нами: Каир – не Каир; не Египет – Египет; и даже земля – не земля; прогорела она; отгорает, смывая все краски; она побежала; как лента кино, – миголетом ландшафтов; и лента – вернется; и ночь упадет…

Где-то будем во всю непроглядную ночь, где-то сложим свои неответные думы?

Зачем? Порт-саидская сигаретка – сладка; я платил за нее…

Я не помню.

Каир нас измучил: неделю мы тут задыхаемся в бреде гудков, голосящих трамваев, вуалей, тюрбанов и касок; мы бродим в бреду пирамид; многогрохотно мчатся лавины веков; весь Каир – на ребре Пирамиды; ребро же каирского дома – ребро пирамиды; везде и во все пропирает она; тишиной пирамид гласят гвалты.